ДЕТИ ВОЙНЫ. Часть 7.

Я не знала, как сказать, что мы уезжаем, чтобы не обидеть дядю Сашу и тётю Наташу. Витя встал со скамейки и сказал: «Дядя Саша, мы завтра вместе с ребятами поедем на станцию… Домой надо». «Правильно», – сказал дядя Саша. «Ой, да у вас и котомочки пусты», – спохватилась тётя Наташа. Дядя Саша сказал: «Не надо, мы с Витей решили… Так ведь?». «Так», – ответил Витя. А дядя Саша продолжил: «Мы картошки в котомку наложим. Весной посадят её, а осенью соберут урожай. Да и хлебом не обидим. Так ведь? Поезжайте… Вот моё письмо вашей маме и договор. Только вы дайте ответ». «Дадим ответ», – сказали мы.

Утром позавтракали. Тётя Наташа принесла большое ведро картошки, дала в дорогу хлеба с луковицей: «В дороге поедите». Картошку мы распределили по котомкам. Забежал в избу Лёша: «Вы готовы?» «Готовы», – крикнул Витя.

«Смотри, как твой начальник о тебе заботится, – сказал дядя Саша и погладил Витю по голове. – Так я буду ждать вас». «На том и порешим», – ответил Витя дяди- Сашиной поговоркой. Все сразу засмеялись.

На улице возле дома стояла подвода. В ней сидели две девочки, трое мальчиков и возница. Мы подсели к ним. Дядя Саша говорит: «Жмитесь друг к дружке, теплее будет». Он махнул рукой, и мы поехали…

По дороге в центр ребята рассказывали о школе, какая она большая, о том, что после войны будет лучше. Делились своими мечтами о том, кто кем будет. Мы с Витей только слушали…

Приехали в центр – большой посёлок. Проехали почту, амбулаторию и подъехали к школе. Там уже стояло несколько подвод. Мы, попрощавшись с ребятами и с Лёшей, попросили показать дорогу к вокзалу. «Вас велено довезти, вокзал далеко, – сказал дедушка, который вёз ребят к школе. – Иваныч просил», – и повёз нас на вокзал на станцию Овинищи.

На вокзале народу было мало. Я попросила дедушку купить нам билеты докуда денег хватит и, достав из кисета деньги, отдала их ему. Касса была закрыта, и дедушка боялся, что не успеет дотемна вернуться в Починок. Но касса вскоре открылась. Дедушка попросил два детских билета. Кассир сказала, что до Кабожи не хватит денег. «Дочка, дай докуда хватит», – сказал дед. «Только до разъезда за Пестово», – ответила кассирша. «Ну и ладно», – взял билеты и отдал нам. Мы с дедушкой распрощались и он уехал. А мы, выйдя из вокзала на перрон, стали ждать поезд. Овинищи – станция небольшая и поезда стоят недолго.

Подошёл поезд. Только из одного вагона выглянула проводница. Мы побежали к ней, держа драгоценные билеты. Впустив нас в вагон, она сказала, чтобы мы сели на скамейку рядом с туалетом. Мы согласились, а когда она ушла в своё купе, мы взобрались на полку. Витя – на багажную, а я чуть пониже. Так и доехали до Кабожи.

В Кабоже мы свои котомки одели на себя спереди, а пальтишки поверх котомок так, чтоб вокзальная шпана не приставала проверить, что в котомках. А они всегда отнимали у ребятишек и кусочки хлеба, и всё, что те выменяли. Поведение здешних хулиганов мы уже знали, так как уже не в первый раз ездили. Поэтому отошли подальше от вокзала. Когда же подходил поезд, мы подбегали к нему и вместе с рабочими входили в вагон, ложились под лавки и спали там до Подборовья.

Из Подборовья в Ефимовскую мы ехали на подножках вагона. День был прекрасный – солнечный. И вот мы приехали… Соскочив с подножки, мы побежали домой.

Дома у стола сидела мама. Вся заплаканная, она держала в руках листок бумаги. Валечка из лучины мастерил «самолётик»… Мы с Витей хором спросили у мамы: «Что случилось?». «Похоронка, деточки, похоронка», – вздыхая, ответила она. «На кого?» – спросил Витя. «На дядю Петю, – не сдерживая слёз, ответила мама. – Бабушка Люба и так больна, как ей сказать, не знаю». «Мама, подожди, не говори, – сказала я, – пусть он для неё дольше будет живым». Мама встала, обняла нас и говорит: «Вы быстро выросли, деточки мои».

Витя заторопился раздеваться и снял с себя котомку. Я тоже. Почему-то Витя стал извиняться, что не привезли хлеба: «Мы привезли картошки и вшей немножко». «Раздевайтесь у порога, – сказала мама, – я всё в баню на каменку отнесу». Затопила печь, поставила зелёный чайник и чугун с водой. Чайник вскипел. Вода в чугуне согрелась, и мама по очереди нас вымыла, переодела в чистую одежду. Голову мою трогать не стала. Сказала: «Это мучение оставим на потом». Витя рассмеялся и сказал, что это мучение у неё (у меня, значит) уже было. «Тогда я что-нибудь сделаю поесть». «Мамочка, свари картошки немножко, нам дали на посадку. И ещё – вот письмо и договор дядя Саша послал», – я стала развязывать котомку, где лежало письмо вместе с картошкой. Картошка была сверху, а письмо провалилось. Высыпала на пол картошку, а там завёрнутый большой пакет. Развернула его и сразу вслух сказала спасибо тёте Наташе: она на дно котомки положила небольшой каравай хлеба(!), в тряпицу завёрнутое письмо и договор. Хлеб был испечён с тёртой картошкой, но всё равно это был хлеб! Валечка любил хлебную корочку, чтобы подольше её сосать.

Мама прочитала письмо, заплакала и сказала: «Не пущу я вас никуда, я вся исстрадалась, ведь на всё подумаешь, как вы там одни». «Мама, мы там не одни. И теперь ещё нас дядя Саша на работу берёт. Мы не будем просить милостыню, на том и порешили – так дядя Саша говорит», – сказала я.

Вода в чугуне вскипела. Мама из шкафчика достала половинку пшённого брикета, растолкла его и высыпала в чугунок. Немножко покрошила картошки. Суп получился – хоть куда! А Витя ещё из кармана достал луковицу, которую где-то нашёл. В общем, всё было хорошо. Мама налила в небольшое блюдо супу и понесла его бабушке с дедушкой и своему младшему брату Володе.

Возвратилась с гребнем в руках. Расплела мне косу: «Будем твоих, как сказал Витя, дармоедов выводить». «Ну, дармоедов так дармоедов», – наклонив голову, ответила я.

Чесали мою бедную головушку долго и по очереди. «Мама, – сказал Валечка, – Люсе больно, а она терпит». Мама вымыла мне голову, распустила волосы, чтобы они сохли.

На этот раз рассказчиком был Витя. Он рассказал, как мы нашли дяди-Сашину деревню, как у него жили, а больше всего говорил, как Лёша научил работать ломом. Валечка уснул, а мама, слушая нас, тихо-тихо плакала. Наконец мы тоже улеглись спать. Витя с Валиком на сундуке, а я с мамой на койке.

Утром мамы дома уже не было. На столе стоял чугунок, завёрнутый в фуфайку. Под фуфайкой было три картофелинки и суп из сухих грибов и из брикетика пшена. Валя сказал, что приходили «военные тёти» и принесли маме брикетик, а мама играла с ними в карты. (Мама не играла, а гадала на картах). «Люся, тёти спрашивали про тебя, – вспомнил Валя, – почему не приходишь в госпиталь письма писать?».

«Приду ещё», – ответила я.

Пришёл Володя – мой дядя. Мы с ним почти ровесники (он на три года старше меня). Вчетвером мы поели супа. Ещё и маме оставили: я отлила суп в отдельную чашку. За столом мы говорили о войне, о том, как было хорошо до войны и как стало страшно и плохо сейчас. Володя обратился ко мне: «Люся, давай напишем письмо Сталину! Мне же дают продовольственную карточку, а вам нет». И мы стали писать. Всё как-то получалось, что мы виноваты и просили прощения, как милостыню. Витя встал из-за стола и сказал, вспомнив поговорку дяди Саши: «На том и порешили!». «Товарищ Сталин, мы не виноваты, и папа так сказал. Почему нам не дают карточек, а маме работу?» – и подписались: Валя, Витя, Люся Долговы. Письмо сложили в треугольник, запечатали его, чтобы здесь его не прочитали и вечером решили опустить его в почтовый вагон пассажирского поезда, чтобы оно сразу, минуя почту, ушло по адресу. Витя взял письмо и пошёл на вокзал ждать поезд, а заодно и навестить зенитчиков.

– Тебя, Люся, со вшивой головой не пустят в госпиталь, – сказал Володя. – Там, прежде чем пустить, смотрят чесотку и вшей. Конечно, я сам схожу к дяде Коле, он спрашивал о тебе. Я сказал, что ты в Красном Холме живёшь.

– Правда, не пустят? – испугалась я. Он засмеялся: «Да ещё и дразнить будут!».

– За что? – всполошилась я.

– Да не знаю…, – буркнул он.

– А если я остригусь?

– Не острижёшься, вон какая у тебя коса большая!

– Стриги! – сказала я.

– А и остригу.

Я села на табурет, стянула потуже косу, завязала розовой лентой, которую берегла в коробке, и сказала: «Стриги!». Володя состриг мою косу. Я посмотрела в зеркало: косы нет, а волосы на голове с гнидами есть. «Стриги наголо!» – распорядилась я. Володя смеялся, ему было весело от того, что меня стрижёт. Остриг наголо, «дармоедов» нет. Косу я перевязала ещё сверху и повесила над кроватью.

Пришла мама, принесла дусту из аптеки (ей знакомая дала), чтобы косу вымыть. А косы-то уж нет! Мама пожалела, конечно, сказала: «Зачем слушала Вовку, он же посмеялся!». «Ладно, мама, коса ещё вырастит…», – ответила я. Затем я спросила маму: «А что ответить дяде Саше?». «Спасибо, конечно, ему, но, доченька, ты же не сможешь работать». «Всё смогу, лишь бы ты не болела и не голодала с Валей».

Вошёл дедушка, сказал маме: «А мать-то опять пошла по людям. Стыдно. Песни поёт и всё кушать у всех просит. Я даже от своего пайка даю ей. Но всё равно уходит на люди». «Папа, а как ты себя чувствуешь?» «Дуняша, у меня болит голова по-страшному. И от ребят никакой весточки нет. Схожу на Машнево, попрошу, чтоб хоть дров привезли бы». Мама хотела дать ему листок (похоронку), который сама читала, а я взяла его из рук и говорю: «Может, на чердаке где клюквина завалялась, так в уши положить, говорят, помогает?» «Так ты и залезь», – попросил дедушка. «Ладно, залезу». На чердаке я нашла несколько ягодин, но уже мягких и сморщенных. Мама положила их в воду: «Нальются к вечеру… может, и поможет».

Я собралась и пошла в госпиталь. Там я встретила медсестру Лиду. Она сказала, что идёт выписка – не до писем и песен. Приходи завтра. «А ты чего так повязалась?» – окликнула меня.

– Да я… я косу остригла.

– Зачем?

– Вшей накопила.

– Да ну! Ой-ё-ёй! Чего, и не вывести?

– Нечем.

– Вот что, ты мне принеси свою косу, посмотрим.

– Ладно, – ответила я и пошла за косой. Принесла косу. Лида посмотрела её и говорит: «А мы её сделаем блондинкой: была русою, станет блондинкою. «Да ладно, пусть», – сказала я. «Ты меня подожди здесь недалеко, – сказала Лида, – я выйду». Я немного отошла и жду. Через некоторое время она вышла и дала мне целую(!) буханку хлеба. Я обрадовалась: «Это мне?» «Нет, это косе твоей. Неси домой хлеб-то».

Дома Витя уже рассказывал о зенитчиках, что у них пополнение… Мама грела чайник, готовила ужин. Я подала ей свёрток с хлебом. «Откуда? Как?» – удивилась мама. «Мама, это коса!» А Витя говорит: «Люсенька, расти скорее новую косу!».

За ужином Витя попросил маму решить, как нам быть, ведь дядя Саша ждёт ответ. А мама попросила позвать дедушку. Когда он пришёл, она дала ему письмо от дяди Саши и договор о том, что мы будем работать в его колхозе. «А ты, Дуняша, не бойся, скотина детей любит. Она, скотина, умная, просто не надо её обижать, – сказал дедушка, – а я дам им пастуший заговор. Мне помогал, и им поможет». «На том и порешили», – сказал Витя. Поужинав, задули свет семилинейной керосиновой лампы. В темноте рассказывали друг другу сказки, которые сами и сочиняли. Валя рассказывал о том, как будет после войны хорошо.

На другой день мы с Витей ходили в госпиталь. Для раненых пели песни, частушки назло врагу, читали стихи, писали письма за тех больных, которые не могли сами написать.

Вечером ходили на кружало за дровами. Кружало – это место, где разворачивают паровоз, чтобы он мог ехать в обратную сторону. Дрова – это ломьё, остающееся после погрузки вагонов. Мы его собирали и на санках или просто на плечах тащили домой. Я не умела пилить. Не получалось. «Не налегай на пилу, мне тебя не стащить», – ругался Витя. Зато я хорошо колола дрова…

…Но самая страшная война – это голод. В народе говорили: «Снаряд не долетит, пуля просвищет мимо, а голод не отпустит ни на миг – тело и мозги сушит».

Людмила ПЕРЕВЕРЗЕВА.

(Продолжение следует)